Дети белой богини - Страница 19

- Выпей, - твердо сказал Герман. - И ложись. Утром все выяснится.

- Водка, теперь таблетки, - поморщился Александр и потрогал шрам на голове. - Болит...

- Ничего. Ты же мужчина. Терпи. Я сейчас принесу.

- Я сам, - поднялся было Завьялов, но Гора-нин уже нес из прихожей коробочку с лекарством.

- Знаешь, - сказал он, - ложись-ка здесь внизу, тут теплее.

«Определенно у него кто-то есть, - мелькнуло, как в тумане. - А если подняться наверх?» Но ноги не слушались. Расслабился, называется!

Горанин постелил ему в столовой. Уложив, выключил свет, сказав:

- Спокойно ночи. Завтра воскресенье, так что я весь день дома. Спи долго.

Прислушался. Герман поднимается наверх. Естественно, самих шагов он не слышит, но чувствует вибрацию, ибо Баранин очень тяжел. Все, наверху. Еле ощутимое дуновение. Словно жаркий шепот пронесся по дому. Эхо любовных ласк.

Там женщина. Он не может этого знать. Ну никак. И не может ничего услышать. Интуиция подсказывает.

Лежал, чувствуя себя странно. Голова по-прежнему гудела от напряженных мыслей. Думал о Маше,' думал о ее тайне. Вот кто-то вновь спускается по лестнице. Та же едва ощутимая вибрация. Нет, показалось...

Очнулся он глубокой ночью, включил свет и подошел к яркому плакату, висевшему на стене. Красивая женщина и красивая машина. Красное и красное. Герман обожает такие яркие картинки. Может, в угоду ему Вероника носит красное, которое ей откровенно не идет? Повинуясь какому-то непонятному, но чрезвычайно мощному импульсу, он снял со стены плакат, положил его на обеденный стол яркой картинкой вниз. Теперь перед ним была белая гладкая поверхность. В стенном шкафу, за стеклом, заметил карандаши и ручки в пластмассовом стаканчике. Достал и принялся делать карандашный набросок. Работал около получаса и вдруг ужаснулся. Он рисовал убийство. Жертвой была... Маша! Да, да, да! Он был никудышным портретистом, но некоторое сходство угадывалось. Пышные каштановые волосы, тонкая нижняя губа, близко посаженные глаза. И огромные пятна, заштрихованные красным.

Рядом нарисовал ломик. Тот самый ломик, которым разбили машину. Который держал в руке Герман. На нем тоже были красные штрихи.

Внимательно разглядев рисунок, он понял, что это больница. Первый этаж. Обычно Маша спускалась, когда ее вызывали. Палаты, в которых лежали больные, находились на втором этаже, а внизу был приемный покой, кабинет старшей сестры, гардероб и подсобные помещения. Ночью первый этаж был пуст, входная дверь заперта. Но ему Маша отпирала. Надо только бросить камешек в ее окно на втором этаже. Или позвонить, чтобы ждала и заранее спустилась вниз. Но последнее время он предпочитал появляться без предупреждения.

«Господи, да неужели же я желаю ей смерти! - подумал с ужасом. — Нет, нет, нет! Я люблю ее! Чтобы ни говорил, что бы ни делал, я по-прежнему ее люблю! Это какая-то ошибка! Так быть не должно!» И тут он заметил, что его руки испачканы красным. Чернила. Стержень, кажется, потек. Так увлекся, что надавил слишком сильно. И. весь перепачкался. Пошел в ванную, которая тоже находилась на первом этаже, стал отмывать руки. Потом увидел в зеркале свое перепуганное лицо, странный блестящий взгляд. Расширенные зрачки почти целиком поглотили светлую радужку. Должно быть, из-за снотворного. Вид у него был усталый, больной.

Вернувшись в столовую, он решил спрятать рисунок в холле, в одном из платяных шкафов. Открыв его, увидел куртку Германа, его обувь. Вновь зацепило за живое, внутри дрогнуло, но ни думать, ни делать что-то сил не было. Хотелось только одного: спать. Смертельная усталость парализовала все тело. Свернув плакат в трубку, поставил его в шкаф, решив, что подумает об этом завтра. Поплелся обратно в столовую, рухнул на диван и провалился в глубокий сон. Теперь уже настоящий.

Ночные кошмары у него и раньше случались. Причем, проснувшись, не мог понять, сон это был или реальность. Так бывает у нервных людей, живущих в постоянном напряжении. Очнувшись, они первое время даже видят то же самое, что и во сне. И не сразу возвращаются в реальность. Вот и он не мог утром понять, что же на самом деле случилось. Помнил, что выпил водки, потом снотворное, а перед этим беседовал с Германом. О Маше. И вот вам, пожалуйста! Ночной бред!

Поворочавшись с боку на бок, отметил, что плакат висит на стене. Как это висит?! Да, да, да! Женщина в красном платье, улыбаясь, изгибалась пр-змеиному у красной машины. Но ведь ночью он снял плакат со стены, сделал рисунок, потом спрятал его в шкафу, в холле! Паранойя! Значит, это был всего лишь сон! Ну разумеется! После такой дозы снотворного и двух рюмок водки и не такое приснится! Перевел взгляд на часы. Ого! Половина десятого! Маша уже вернулась с ночного дежурства! Увидит, что его нет дома, и начнет волноваться. Сегодня у них должен состояться серьезный разговор. Она собиралась что-то ему рассказать. Что-то очень важное... Тут только заметил, что в доме подозрительно тихо. То есть для него всегда тихо, но есть живая тишина, а есть мертвая. Когда одиночество. Он давно уже научился определять одиночество по отсутствию вибрации. Иногда даже казалось, что чувствует, как люди дышат. Сейчас тишина была мертвой. Но ведь Герман сказал, что на работу не пойдет. Выходной. А женщина, которая была у него ночью? Где она? Да что это он! Не было никакой женщины. И не было рисунка. Он поругался с женой, расстроился, пришел ночевать к другу, выпил немного, расслабился и лег спать. Все остальное только приснилось.

Поднявшись, невольно застонал: голова болела. Не надо было вчера принимать снотворное на спиртное. Это все Герман. Он виноват. Но где ж он сам? Где хозяин? Александр пошел в ванную, стал умываться. Увидев свое лицо в зеркале, снова вспомнил ночной кошмар. Его передернуло от отвращения. Приснится же такое! Выйдя из ванной, громко и отчетливо прокричал: